Неточные совпадения
Ночь тихая спускается,
Уж вышла в небо темное
Луна, уж
пишет грамоту
Господь червонным золотом
По синему
по бархату,
Ту грамоту мудреную,
Которой ни разумникам,
Ни глупым не прочесть.
Я помню, что в продолжение
ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты.
Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил
по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять
по городской почте письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не было. Она
писала, что проплакала целый вечер и почти не спала
ночь.
Отчего
по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и
написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю
ночь,
писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
Раза два его поднимали
ночью и заставляли
писать «записки», — несколько раз добывали посредством курьера из гостей — все
по поводу этих же записок. Все это навело на него страх и скуку великую. «Когда же жить? Когда жить?» — твердил он.
— Далась им эта свобода; точно бабушка их в кандалах держит!
Писал бы, да не
по ночам, — прибавила она, — а то я не сплю покойно. В котором часу ни поглядишь, все огонь у тебя…
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты
пишешь все
по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Я
пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал
по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я сам себе наставил.
Василий Назарыч тоже подолгу не спит
по ночам и все что-то
пишет и откладывает на счетах.
В длинные зимние
ночи он
пишет либеральные повести, но при случае любит дать понять, что он коллежский регистратор и занимает должность Х класса; когда одна баба, придя к нему
по делу, назвала его господином Д., то он обиделся и сердито крикнул ей: «Я тебе не господин Д., а ваше благородие!»
По пути к берегу я расспрашивал его насчет сахалинской жизни, как и что, а он зловеще вздыхал и говорил: «А вот вы увидите!» Солнце стояло уже высоко.
…Читал «Пахарь» Григоровича. Пожалуйста, прочти его в мартовской книге «Современника» и скажи мне, какое на тебя сделает впечатление эта душевная повесть. По-моему, она — быль; я уже просил благодарить Григоровича — особенно за начало. В конце немного мелодрама. Григорович — племянник Камиллы Петровны Ивашевой. В эту же
ночь написал к М. П. Ледантю, его бабушке…
В этот вечер он не пошел в собрание, а достал из ящика толстую разлинованную тетрадь, исписанную мелким неровным почерком, и
писал до глубокой
ночи. Это была третья,
по счету, сочиняемая Ромашовым повесть, под заглавием: «Последний роковой дебют». Подпоручик сам стыдился своих литературных занятий и никому в мире ни за что не признался бы в них.
Болен я, могу без хвастовства сказать, невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из них. Руки и ноги дрожат, в голове — целодневное гудение,
по всему организму пробегает судорога. Несмотря на врачебную помощь, изможденное тело не может ничего противопоставить недугу.
Ночи провожу в тревожном сне,
пишу редко и с большим мученьем, читать не могу вовсе и даже — слышать чтение.
По временам самый голос человеческий мне нестерпим.
Она обвила его руками и начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке от себя Настеньку, он сейчас же принялся
писать и занимался почти всю
ночь. На другой день от него была отправлена в Петербург эстафета и куча писем.
По всему было видно, что он чего-то сильно опасался и принимал против этого всевозможные меры.
В палатах,
по судам, в думах, в магистратах секретари целые дни и
ночи просиживали в канцеляриях и
писали.
С этого момента,
по мере того как уходит в глубь прошлого волшебный бал, но все ближе, нежнее и прекраснее рисуется в воображении очаровательный образ Зиночки и все тревожнее становятся
ночи Александрова, — им все настойчивее овладевает мысль
написать Зиночке Белышевой письмо.
— Надеюсь, что я не нескромничаю; сам же
пишет, что весь город знает и все поздравляют, так что он, чтоб избежать, выходит лишь
по ночам.
«Сверстов в Москве, мы оба бодрствуем; не выпускайте и Вы из Ваших рук выслеженного нами волка. Вам
пишут из Москвы, чтобы Вы все дело передали в московскую полицию. Такое требование, по-моему, незаконно: Москва Вам не начальство. Не исполняйте сего требования или,
по крайней мере, медлите Вашим ответом; я сегодня же в
ночь скачу в Петербург; авось бог мне поможет повернуть все иначе, как помогал он мне многократно в битвах моих с разными злоумышленниками!»
Зимою работы на ярмарке почти не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности; они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова читал вслух хозяевам неприятные мне романы из «Нивы», из «Московского листка», а
по ночам занимался чтением хороших книг и пробовал
писать стихи.
Он беспрестанно разъезжал
по Москве, виделся украдкой с разными лицами,
писал по целым
ночам, пропадал
по целым дням; хозяину он объявил, что скоро выезжает, и заранее подарил ему свою незатейливую мебель.
— Да-с, а теперь я
напишу другой рассказ… — заговорил старик, пряча свой номер в карман. — Опишу молодого человека, который, сидя вот в такой конурке, думал о далекой родине, о своих надеждах и прочее и прочее. Молодому человеку частенько нечем платить за квартиру, и он
по ночам пишет,
пишет,
пишет. Прекрасное средство, которым зараз достигаются две цели: прогоняется нужда и догоняется слава… Поэма в стихах? трагедия? роман?
— Да насчет их странности.
Писал, что господин Локотков сам, говорит,
ночью к Каракозову
по телеграфу летал.
А профессор по-прежнему от утра до глубокой
ночи сидит у себя в кабинете и
пишет.
Околоточный сел за стол и начал что-то
писать, полицейские стояли
по бокам Лунёва; он посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил голову. Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами
ночь воздвигла непроницаемо чёрные стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному...
— Это его окно, Миронова, — тихо сказал Маклаков. —
По ночам он сидит и
пишет…
По целым часам, пока било семь, восемь, девять, пока за окнами наступала осенняя
ночь, черная, как сажа, я осматривал ее старую перчатку, или перо, которым она всегда
писала, или ее маленькие ножницы; я ничего не делал и ясно сознавал, что если раньше делал что-нибудь, если пахал, косил, рубил, то потому только, что этого хотела она.
Мавра Тарасовна. Я тебе, Ерофеич, весь наш дом под присмотр отдаю: смотри ты за чистотой на дворе, за всей прислугой, ну и за приказчиками не мешает, чтоб раньше домой приходили, чтоб
по ночам не шлялись. (Мухоярову.) А вы его уважайте! Ну теперь на дворе хорошо будет, я покойна — надо в доме порядок заводить. Слышала я, Платон, что заставляли тебя меня обманывать, фальшивые отчеты
писать?
Без сомнения, Загоскин
писал свои комедии легко и скоро: это чувствуется
по их легкому содержанию и составу; иначе такая деятельность была бы изумительна, ибо в 1817 же году Загоскин вместе с г. Корсаковым издавал в Петербурге журнал «Северный Наблюдатель», который, кажется, выходил
по два раза в месяц, и в котором он принимал самое деятельное участие; а в последние полгода — что мне рассказывал сам Загоскин, — когда ответственный редактор, г. Корсаков,
по болезни или отсутствию не мог заниматься журналом — он издавал его один, работая день и
ночь, и подписывая статьи разными буквами и псевдонимами.
— Полноте, мой любезнейший Виктор Павлыч, нечего думать и рассуждать. Поедемте сейчас же ко мне и примемся за переделку комедии. Не хуже же, черт возьми, Рагузова мы справимся с этим делом: он прибавляет, а мы будем убавлять! Я мастер на эти дела. Если бы охота пришла, так бы этаких фарсов
по десятку в
ночь писал. Ну-с —
по рукам!.. — прибавил Дилетаев.
Главным действующим лицом «Комиссии составления законов» был неутомимый немец Розенкампф: он
писал и день и
ночь, то по-немецки, то по-французски; с последнего я переводил на русский.
Так тут-то он, между прочим, сознается, что
писал многое вследствие необходимости,
писал к сроку, написывал
по три с половиною печатных листа в два дня и две
ночи; называет себя почтовою клячею в литературе; смеется над критиком, уверявшим, что от его сочинений пахнет потом и что он их слишком обделывает.
В полночь его поезд идет дальше.
Ночь, как вчера, темная и холодная, стоянки долгие. Яша сидит на бурке и невозмутимо пиликает на гармонике, а старику все еще хочется хлопотать. На одной из станций ему приходит охота составить протокол.
По его требованию, жандарм садится и
пишет: «188* года ноября 10, я, унтер-офицер Z-го отделения N-ского жандармского полицейского управления железных дорог Илья Черед, на основании 11 статьи закона 19-го мая 1871 года, составил сей протокол на станции X. в нижеследующем…»
Холод утра и угрюмость почтальона сообщились мало-помалу и озябшему студенту. Он апатично глядел на природу, ждал солнечного тепла и думал только о том, как, должно быть, жутко и противно бедным деревьям и траве переживать холодные
ночи. Солнце взошло мутное, заспанное и холодное. Верхушки деревьев не золотились от восходящего солнца, как
пишут обыкновенно, лучи не ползли
по земле, и в полете сонных птиц не заметно было радости. Каков был холод
ночью, таким он остался и при солнце…
Висленев, грызя сухарь, распечатал конверт и прочел: «Примите к сведению, еще одна подлость: Костька Оболдуев, при всем своем либерализме, он женился на Форофонтьевой и взял за нею в приданое восемьдесят тысяч.
Пишу вам об этом со слов Роговцова, который заходил ко мне
ночью нарочно
по этому делу. Утром иду требовать взнос на общее дело и бедным полякам. Завтра поговорим. Анна Скокова».
Войницкий. А профессора, к сожалению, еще не съела моль. По-прежнему от утра до глубокой
ночи сидит у себя в кабинете и
пишет. «Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды
пишем,
пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим». Бедная бумага! Сонечка по-прежнему читает умные книжки и
пишет очень умный дневник.
Рольстон — хоть и очень занятой
по своей службе в Музее — не отказывался даже водить меня
по разным трущобам Лондона, куда не совсем безопасно проникать
ночью без полисмена. Он же подыскал мне одного впавшего в бедность магистра словесности (magistre artium,
по английской номенклатуре), который занимался со мною
по литературному изучению английского стиля и поправлял мне мой слог, когда я
писал мою первую статью на английском языке: «Нигилизм в России» (The Nihilism in Russia), о которой поговорю ниже.
По его требованию окна весь день были завешены и горела лампа, создавая иллюзию
ночи, и он курил папиросу за папиросой и
писал.
Работал Андреев
по ночам. Работал он не систематически каждый день, в определенные часы, не
по правилу Золя: «Nulla dies sine linea — ни одного дня без строки». Неделями и месяцами он ничего не
писал, обдумывал вещь, вынашивал, нервничал, падал духом, опять оживал. Наконец садился
писать — и тогда
писал с поразительною быстротою. «Красный смех», например, как видно из вышеприведенного письма, был написан в девять дней.
По окончании вещи наступал период полного изнеможения.
Во второй год музыка уже смолкла во флигеле и юрист требовал в своих записках только классиков. В пятый год снова послышалась музыка и узник попросил вина. Те, которые наблюдали за ним в окошко, говорили, что весь этот год он только ел, пил и лежал на постели, часто зевал, сердито разговаривал сам с собою. Книг он не читал. Иногда
по ночам он садился
писать,
писал долго и под утро разрывал на клочки всё написанное. Слышали не раз, как он плакал.
В 1870 году он
пишет Фету: «С утра до
ночи учусь по-гречески.
— От большой науки, — сказал дворник, подбирая взятку. — Ум за разум зашел. Бывало,
по ночам сидит и всё бумаги
пишет… Ходи, мужик!.. А хороший был барин. Из себя белый, чернявый, высокий!.. Порядочный был жилец.
Под влиянием последнего настроения она удваивала свое кокетство с графом Свиридовым, видя в этом своего рода мщение князю Сергею Сергеевичу, и даже назначала и ему свидания
по ночам в своем будуаре, давая ключ от садовой калитки. Потом,
написав письмо одному и вызвав его на свиданье, она на другой день
писала другому письмо в тех же выражениях.
— Вестимо обман один и глазам отвод. Привезли молодчика прямо в слободу, в дом Малюты, отвели ему горницу, там он до самого вчерашнего дня сидел и все
писал что-то, да с Лукьянычем
по ночам беседовал.
В нем вывела
по пунктам, что, вследствие варварских и неслыханных гонений ее со двора, лишения ее несколько дней пищи и несколько
ночей сна, не взирая ни на пол, ни на девическое, сиротское состояние и высокое звание ее, и вследствие неминуемых через то расходов на переезд, в том числе и за гербовую бумагу на прошение, которое собиралась
писать, она, нижеименованная Чечеткина, отказывается платить хозяину деньги за двадцать два дня, пять часов и тридцать две минуты.
А как только вышли на берег, Лелька быстро ушла одна. В тоске бродила
по лесу. Долго бродила, зашла далеко, чтоб ни с кем не встречаться. Потом воротилась к себе, в одинокую свою комнату. Села с ногами на подоконник, охватив колени руками.
Ночь томила теплынью и тайными зовами. Открыла Лелька тетрадку с выписками из газет (для занятий в кружке текущей политики) и, после выписки о большой стачке портовых рабочих в Марселе,
написала...
— Что же тут удивительного? — возразил он. — Нынче очень многие из нашей братьи
пишут и редакторы ухаживают за ними, как за самыми нужными сотрудниками, потому известия, сообщаемые ими, суть известия из первых рук. Еще вчера мой товарищ
по службе, бывши
ночью на часах,
написал для одной большой газеты статью о пользе намордников, и что удивительно,
написал стоя и прислонясь к фонарному столбу.
Об этой-то работе и рассказывал покойный Григорий Семенов Якову Потаповичу, передавая ему, что мнимого Воротынского, вместо тюрьмы, привезли в дом Малюты, отвели ему горницу, где он все
писал что-то да с Лукьянычем
по ночам беседовал.
Этот дневник мой я
пишу по вечерам и
ночам под видом служебных бумаг, которые якобы беру на дом из конторы.
И как только я пришел домой, так сейчас же — благослови господи —
написал по самому крупному прейскуранту самое секретнейшее доношение о появившейся странной девице и приложил листок с выражением фраз ее руки и послал
ночью с нарочным, прося в разрешение предписания, что с нею делать?